Пар валил от передвижных сосисочных грилей, из вы­ходящих на улицу вентиляционных вытяжек, из автобуса, который скрипнул тормозами, чтобы забрать собравшуюся после работы в ночную смену кучку служащих ближайших заведений. По тротуару, пошатываясь, брел пьяненький, вертя бутылкой с пойлом, как дубинкой. Стайка подрост­ков скидывалась на горячие сосиски: чем ниже температу­ра воздуха, тем выше цена.

Свободное предпринимательство…

Ева заехала на кромку тротуара, выключила двигатель и положила голову на баранку. Она была страшно измотана, почти на пределе сил, но в голове ее продолжали прокру­чиваться события этой ужасной ночи.

Она приехала в маленький опрятный домик в Уэстчестере, и ей пришлось произнести роковые слова, которые не всякий в силах перенести. Она сказала мужчине, что его жена погибла. К счастью, она не услышала плач детей, ко­торым уже было не суждено дождаться возвращения мамы домой, – дети уже спали.

Потом она приехала в Центральное, составила отчеты и, как было печально заведено, освободила от вещей шкаф­чик Энн.

И после всего этого она могла вот так запросто ехать по городу, видеть огни, людей, уличную суету и ощущать себя при этом… живой! Но здесь было ее место – с его грязью, драмами, броской внешней стороной и омерзительностью того, что за ней скрывалось. Место, нервные импульсы ко­торого ей приходилось каждый день пропускать через себя…

– Леди! – донесся голос снаружи, и в стекло дверцы постучала костяшка грязного пальца. – Леди, не хотите ли купить цветочек?

Ева посмотрела на лицо, приблизившееся вплотную к стеклу. Это было нечто дряхлое и осоловелое, не знавшее мыла уже лет десять.

Ева опустила стекло.

– Я что, выгляжу так, будто хочу купить цветок?

– Леди, остался последний цветочек! – Старик улыб­нулся беззубым ртом и протянул ей жалкое, потрепанное подобие цветка, который, судя по всему, должен был изо­бражать розу. – Смотрите, какой красивый. Пять баксов всего.

– Пять?! Побойся бога!

Ева стала отмахиваться от него и уже хотела поднять стекло, но тут вдруг обнаружила, что ее рука уже залезла в карман в поисках денег.

– У меня нашлось четыре.

– Хорошо! Годится, леди.

Он схватил протянутую ему мелочь, сунул в окно цве­ток и заковылял прочь.

– До первой винной лавки, – пробормотала Ева и тро­нула машину с места, не закрывая окно – старик успел со­вершенно дурно надышать в машину.

Она подъехала к дому с цветком на коленях и, проезжая через ворота, увидела, что для нее был везде оставлен свет. После всего пережитого за день этот трогательный знак внимания, сознание того, что тебя ждали, оказались почти непереносимыми. Появилась новая проблема – не дать себе расплакаться.

Она вошла тихо. Как обычно, бросила куртку на стойку перил и стала подниматься по ступенькам. Как обычно, почувствовала привычные мягкие и тонкие запахи этого дома. Как обычно, ощутила под рукой до блеска отполиро­ванные деревянные перила. Все было как обычно.

И Ева вдруг подумала, что это тоже ее место. Потому что здесь ее ждал муж, Рорк.

Он был в халате и смотрел телевизор. Шел репортаж Надин Ферст о взрыве на Мэдисон-сквер. У Надин, нахо­дившейся на месте происшествия, было бледное лицо, и в голосе сквозили нотки ярости. Ева вдруг почувствовала себя неловко и спрятала за спину цветок.

– Ты поспал?

– Немножко.

Он не подошел к ней. Ему показалось, что она выглядит как чересчур сильно натянутая струна, которая может по­рваться при малейшем прикосновении. Ее глаза, оттенен­ные синими кругами, были почти закрыты.

– Ева, тебе нужно отдохнуть.

Она попыталась улыбнуться:

– Не могу. Повязана. Скоро нужно ехать обратно.

Рорк подошел к ней, но не дотронулся.

– Ты доведешь себя.

– Рорк, я в порядке. Правда. Какое-то время я была не в себе, но сейчас все нормально. Когда все закончится, я, может быть, сломаюсь, но сейчас я в порядке. Мне нужно поговорить с тобой.

– Хорошо.

Она обошла его, пряча цветок, и встала у окна, за кото­рым сквозь ночную мглу пробивались первые солнечные лучи.

– Не знаю, с чего начать. В эти последние два дня все было так паршиво…

– Нелегко было рассказать семье Мэллой?

– Нелегко было подойти к дому. Обычно семьи сразу все понимают, когда видят нас в дверях. Они ведь живут с этим изо дня в день. Они понимают, когда видят тебя, но отказываются воспринимать. Это видно по лицам – пони­мание и отвержение. Некоторые просто стоят молча. Дру­гие пытаются тебя остановить – начинают что-то гово­рить, ходят по дому, трогая вещи. Словно если ты ничего не скажешь, значит, на самом деле ничего не произошло.

– Но потом ты все-таки говоришь, и человек вынужден сдаться перед страшной действительностью, – договорил за нее Рорк.

Ева обернулась к нему:

– Я знаю, что ты тоже всегда с этим живешь. Рорк, про­сти, я сожалею насчет утреннего. Я…

Он подошел к ней и прикоснулся к ее щеке:

– Ты уже сказала об этом. Ничего страшного. Это все пустяки.

– Это не пустяки. Я исправлюсь, хорошо?

– Хорошо. Почему ты не хочешь сесть?

– Не могу. У меня все это проворачивается в голове снова и снова…

Только тут он заметил у нее в руке цветок.

– О боже! Это что такое?

– Мне кажется, это очень больная, мутантная роза. Я купила ее для тебя.

Видеть Рорка удивленным было такой редкостью, что Ева чуть не рассмеялась. Он поднял глаза, и ей показалось, что в них мелькнуло какое-то совсем новое чувство, кото­рое она не смогла бы определить.

– Ты принесла мне цветок…

– Я подумала, что так заведено – после ссоры цветы, примирение…

Он осторожно взял цветок за стебель. Лепестки от холода потемнели и свернулись, Еве показалось, что их цвет на­поминает желтовато-синий оттенок заживающего синяка.

– Страшно убого, да?

Он запустил пальцы в ее волосы.

– Нет. Это… Просто не знаю, что сказать.

– Если она пахнет так же, как воняло от старика, кото­рый продал ее мне, можешь продезинфицировать ее.

– Ну вот, ты все испортила, – сказал он мягко и поце­ловал ее.

Ева немного отступила назад, чтобы не броситься к не­му в объятия.

– Я всегда все порчу. Вот и сегодня утром… Я знаю, ты сердишься, но ведь я делаю это не нарочно! Иногда мне кажется, что копы вообще должны жить одни. Не знаю, с кем их сравнить, разве что со священниками. Они не должны тащить за собой в дом грех и скорбь.